Вера

    Марина

           Татьяна

                  Сергей

                        Катя

                            Миша

                                 Лиля

                                      ...

                                         Ярослав

Родная кровь

Вера

Когда маленькая Вера пошла в школу, она хотела скорее стать большой, серьезной и умной, как ее мама и папа. Ее родители были людьми с высшим образованием, разносторонними интересами и — по меркам погибающего социализма — «богатыми». Отец Веры занимал крупную начальственную должность на производстве, мама работала врачом, и не простым, а главным. Семья жила дружно, не зная больших бед. Вера чувствовала себя членом маленького сплоченного любовью и уважением коллектива — ее не выставляли за дверь, когда приходили гости, с ней советовались, где лучше провести лето, ей разрешали играть одной во дворе. Вера очень ценила и гордилась таким доверием и никогда не сделала бы ничего такого, что могло бы его подорвать. Но при всем демократизме отношений с папой и мамой Вера ни в коем случае не считала себя им ровней. Для нее родители были не просто обычные люди, а герои, идеал, воплощение таланта, мудрости и справедливости. Эта печать совершенства сама собой ложилась и на друзей отца и матери, и даже на тех людей, о ком Вера знала только понаслышке из рассказов родителей. Оказавшись в школе, Вера в таком же духе стала относиться к учителям, за что мгновенно получала ответное расположение взрослых.

Училась она не просто отлично или с рвением, а именно осознанно, действительно понимая и интересуясь сутью предметов. В то время когда ее одноклассники, запинаясь, повторяли казенные фразы из учебника, Вера высказывала собственное мнение о прочитанном отрывке или предлагала оригинальное решение задачки. Со сверстниками у нее были отношения, которые иначе как конструктивными не назовешь. Устраняясь от участия в глупых играх и шалостях, Вера делала это так спокойно и просто, что упрекнуть ее в зазнайстве или трусости никому в голову не приходило. Ее уважали, считали взрослой и самостоятельной, и это было именно то, к чему Вера неуклонно стремилась.

Позже, когда ее сверстники пустились в любовно-романтические приключения, она доброжелательно и без малейшего кокетства отвергала ухаживания поклонников. На фоне папы, его умнейших и остроумнейших друзей, на фоне героев хороших книг мальчишки-одногодки смотрелись уморительно и жалко. Их страсти разбивались о дружелюбное спокойствие Веры, знающей, что в «нормальной», взрослой жизни ей предстоит встретить настоящего мужчину, достойного пополнить ее замечательную семью.

Сказать точно, когда для Веры началось это самое нормальное взрослое существование, трудно. Может — когда она поступила в институт, может — когда она стала работать. Как бы там ни было, но ожидаемой осмысленности, глубины и упорядоченности в жизни Веры не прибавилось. Не оказалось в ней и добрых витязей. И вообще все выглядело так, как и раньше — обычные будни, шумные суетливые люди, вереница незначительных событий. То, что случилось дальше, предугадать никто не мог.

Во-первых, несмотря на талант, эрудицию и трудолюбие, с работой у Веры не заладилось. Ее требовательность, бескомпромиссность и рвение стали источником конфликтов с подчиненными и начальством. Коллеги не прощали Вере даже мелких ошибок и промахов, потому что она сама первая относилась к ним как неразумным, несознательным детям. Окрыленная желанием приносить пользу, она воевала со слабостями и не считалась с нуждами окружающих ее людей. Однако у этих «неразумных» всегда хватало сноровки и прозорливости быстро выжить Веру из кол­лектива. Ей пришлось несколько раз поменять работу, при этом каждая следующая служба была хуже предыдущей — меньше денег, меньше полномочий, меньше перспектив.

Во-вторых, ни красота, ни прочие женские достоинства не принесли Вере личного счастья. Муж, в сомнениях и колебаниях выбранный Верой, до ее идеала «взрослости» недотягивал. Однако все другие попадающиеся на ее пути мужчины либо были уже женаты, либо представляли собой неприятный Вере тип перезревших шалунов, горлопанов и бездельников. Пришлось Вере довольствоваться только тем, что ее избранник хотя бы не принадлежал к числу подобных недорослей. После свадьбы, не подавая вида, она стойко терпела несовершенства мужа — уступчивость, отсутствие честолюбия и ярких амбиций. Но когда у них родился сын, Вера, мечтая сделать из наследника настоящего принципиального и ответственного мужчину, аккуратно и незаметно оттерла мужа от воспитания ребенка. В ответ муж стал искать понимания и любви на стороне и скоро серьезно сошелся с женщиной, во взгляде которой всегда читал только восхищение. Измена открылась случайно, позорно и грубо. Вера, не размышляя, наказала обманщика — выгнала его из дома, развелась, отказалась от алиментов и навсегда разлучила с сыном.

Почти одновременно с разводом случилось то, о чем с упоением любили пофилософствовать Верины родители за вечерним чаем: демократизация, гласность, рынок. Долгожданные изменения перевернули жизнь семьи, но не к лучшему, а к самому худшему, принеся в нее безработицу, бедность и обвинения отца Веры в каких-то старых партийных грехах. За ужином больше не звучали возвышенно-ироничные разговоры. Их как-то сразу и целиком вы­теснили раздраженные жалобы на новые власти и порядки. Вере было очень плохо и страшно. Пусть бы ее родители проиграли жизненную битву, пусть бы она сама оказалась не способной соответствовать высоким «взрослым» стандартам, пусть бы у нее отняли силы и здоровье, но у нее отняли то, без чего она не мыслила ни себя самой, ни мира — идеал, прекрасный образ родителей, живой пример мужества, выдержки, умения справляться с трудностями. Обожествляемые Верой отец и мать не просто потерпели поражение — они унизились до жалоб, раздражения и злобы, они потерялись и не знали, что делать, они перестали быть атлантами, поддерживающими разумные, надежные и правильные основы мироздания. И мироздание для Веры рухнуло.

Несчастная, не нашедшая себе места в столь желанной взрослой жизни Вера весь остаток душевных сил решила отдать сыну. Из самых лучших побуждений она сейчас внушает ему свои «идеалы». Но мальчишка, видя и чувствуя, что все семейные настроения и разговоры вопиюще им противоречат, что есть мочи противится липовой педа­гогике. Он рвется из дома, плохо учится, презирает взрослых.

Марина

Своего родного отца Марина не помнит. Ей было всего три года, когда мама бросила «негодяя и вруна», наобещавшего ей — раз и навсегда напуганной послевоенным голодом — райскую жизнь на берегу лазурного моря. Рай не случился, большая часть посулов, клятв и даже биография суженого оказались выдумками и враками. После развода мама на все вопросы Марины о папе отвечала, что он патологический врун и, боясь дурной наследственности, неустанно проводила «воспитательную работу», объясняя дочери, что лгут либо очень маленькие плохие дети, либо ужасно больные люди, место которых в «психушке». Марина послушно все запоминала и старалась быть хорошей и взрослой, что для нее означало в первую очередь — всегда говорить правду.

Скоро у Марины появился «второй папа», и они стали жить вчетвером — мама, бабушка, Марина и новый папа. С этого момента души друг в друге не чаявшие мама и бабушка принялись ссориться. Каждый новый скандал заставлял Марину все серьезнее сомневаться в искренности маминых проповедей. Мама учила не лгать, но сама же, запутавшись в семейных интригах, постоянно обманывала то бабушку, то «второго папу», делая Марину свидетельницей и участницей этих преступлений. Какую-то часть времени взрослые вполне походили на счастливое семейство — занимались хозяйством, принимали гостей, играли с Мариной. Но когда смолкал обычный семейный гам и суета, или когда сходила на нет очередная бурная ссора, или когда Марина оставалась наедине с кем-нибудь из родичей, в вязкой тишине начинал звучать предательский шепоток нелюбви и из всех щелей вылезала ложь. Теперь Марина с трудом выслушивала мамины заклинания и все хуже понимала, чего от нее хотят. Коллизия разрешилась, когда Марина пошла в первый класс. Как-то раз выведенная из себя учительница пригрозила запереть расшалившуюся Марину в старом «аварийном» туалете. Перспектива оказаться заточенной в столь ужасном месте так напугала девочку, что она отказалась идти в школу. Озадаченная мама, узнав о причине внезапного каприза, пошла разбираться с горе - педагогом. Но учительница от своих слов отказалась и попросила класс подтвердить, что «ни­когда в жизни... ни при каких обстоятельствах... и как только на ум прийти могло...». Детишки не возражали, некоторые даже молча кивали головами. Марина выглядела трусихой, врушей и ябедой.

Из этой гадкой истории Марина сделала два вывода: во-первых, взрослые лгут, во-вторых, взрослые лгут, когда говорят, что лгать недопустимо. После чего третья незнакомая, свежая, озорная мысль сама поймала Марину в свои сети, играючи выбросила на новые, необжитые берега, показав, что ложь — полезная, прямо-таки спасительная вещь, и ее в могущественной тени всегда можно спрятаться от наказания. С этого момента в Марине как плотина прорвалась — все ранее сдерживаемые желания полились рекой. Прогулки, кино, луна-парк, беззаботное времяпрепровождение — все это становилось доступным, если соврать, что сидела дома и делала уроки, что не брала мелочь из кошелька, что в школе все в порядке.

Вырывать двойки из дневника, сбегать с уроков, ловко врать и в школе, и дома и почти всегда выходить сухой из воды было легко и приятно. С тех пор ложь неизменно помогала Марине выскальзывать из-под любого давления двуличных взрослых. Однако это изящное торжество хитрости над лицемерием не решило ни одну Маринину проблему. Пока ее сверстники осваивали главные инструменты взрослой жизни — учились говорить «да» и «нет», делать выбор, принимать решения, нести ответственность — Марина все стремительнее «мельчала», превращаясь в странное создание, лишенное всякой воли и благора­зумия. Увы, после школы ей пришлось, как всем взрослым, работать и думать о создании семьи. С работой дело обстояло ужасно. Кому нужен необяза­тельный, забывчивый, раздающий направо и налево лживые обещания работник? Список мест, которые Марине пришлось покинуть, огромен и до сих пор пополняется. Что же до личной жизни, то любая вещь, связанная с семьей и материнством, навсегда стала для Марины символом лживости взрослого мира и вызывает у нее неприязнь, доходящую до отвращения. Обиженной девчонкой она дала клятву, что, когда вырастет, откажется рожать обреченных на разочарования детей. И это слово оказалось единственно честным из всех Марининых обещаний. Казалось бы, такая женщина — не тянущая избранника в загс, не связывающая его семьей и ребенком — клад для мужчин. И мужчины действительно тянулись к Марине нескончаемой вереницей и такой же вереницей утекали прочь. Потому что жить с человеком, который сегодня уже не помнит, что врал о себе вчера, невозможно. А если и находятся охотники на такую экзотику, то Марина сама сдается перед на­тиском собственных невыполненных обещаний, придуманных биографий, лживых клятв и, спровоцировав ссору, прерывает с любовниками все отношения. И сейчас, когда ей за сорок, она продолжает вести себя как маленькая школьница, надеясь, что удачная ложь изменит к лучшему ее призрачную жизнь-небылицу.

Татьяна

Таня довольно известный человек. Она актриса, и часть ее жизни проходит у всех на виду. Когда-то у нее были честолюбивые мечты о настоящей славе, но почти сразу после окончания института она поняла, что ее подлинное призвание — семья. Она вышла замуж за любимого парня, родила ребенка и ничего не предпринимала для раскрутки своей карьеры. Однако обстоятельства ее творческой биографии сами собой сложились удачно. Сокурсник Тани по старой дружбе пригласил ее сняться в одном из российских сериалов. Фильм был так себе, но Таня публике понравилась. Теперь она часто мелькает на экране телевизоров, и в ее творческом багаже даже есть несколько действительно хороших ролей. Возвращение в профессию, с которой некогда Таня рассталась ради мужа и дочери, не сломало ее привычный житейский уклад. Приятная, не отнимающая много времени работа не уводит Таню из дома, и семейные интересы для нее по-прежнему на первом месте. Одним словом — жизнь удалась.
Но есть и совсем другая Таня, которую посторонние совсем не знают и которую плохо понимают самые родные ей люди. Эта таинственная незнакомка живет за краем зеркала, в котором Таня видит не себя, хорошенькую женщину, а судебный приговор. Приговор бывает то мягким — сойдешь за девчонку, то беспощадным — старуха. Когда, не приведи Господи, отражение в зеркале безжалостно демонстрирует душераздирающие признаки увядания, Таня впадает в депрессию, теряет ко всему интерес, отказывается от съемок, не откликается на ласки мужа, без повода цепляется к дочери и даже не звонит подругам. В конце концов, устав от своего отвратительного настроения, Таня хватается за какой-нибудь женский журнал и, прочтя очередной, четыреста восемьдесят шестой рецепт вечной молодости, садится на модную диету, вспоминает о заброшенном абонементе в спортзал и опустошает кошелек в дорогих парфюмерных магазинах. Но даже в счастливые дни, когда зеркало милостиво сообщает, что Тане рано еще списывать себя со счетов, она все равно беспокоится и жалуется: «Я больше не нравлюсь мужчинам. На меня все реже обращают внимания. Я никому не нужна».
Последнее утверждение — полная ложь, потому что Таня нужна как минимум своему супругу Сереже. Он искренне любит Таню, и любовь эта, хоть и потрепана годами, все же не лишена романтизма и плотских радостей. Таня счастлива в браке и совершенно не собирается ни разводиться, ни изменять мужу. Когда в ее жизни появляются настойчивые поклонники (а таковые, вопреки Таниным жалобам, не перевелись, она недвусмысленно дает понять, что здесь им ничего не обломится. И хотя Таня не прочь послушать истории о любовных похождениях, сотрясающих актерский мирок, она ни за что не решится подобными глупостями поставить под угрозу свой благополучный брак, на котором сосредоточены ее основные интересы.

Сергей
По всему видно, что Сережа классный парень. О таком мужчине — симпатичном, легком на подъем, общительном, интересующемся не только рыбалкой или футболом, но и модой, литературой и даже театром — мечтают все романтически настроенные женщины. По специальности Сережа дизайнер, и его профессия позволяет ему проявить самые разнообразные навыки и способности. У него золотые руки, светлая голова, хороший вкус и верное сердце.
Самостоятельность и обеспеченность достались ему нелегко. Окончив институт еще в советские времена и с трудом найдя престижное место, Сережа сильно пострадал от внезапной «капитализации» страны. Сначала закрылась фабрика, где он служил. Потом распался милый его сердцу круг общения, ибо все приятели Сергея поголовно подались в челноки и ларечники. А скоро вслед за безработицей и одиночеством пришло страшное, позорное безденежье.
Однако через год-другой Сережа выбрался из всех тяжелых передряг без малейших потерь. Он не создал собственный бизнес, зато его знания и умения были высоко оценены хозяином очень известной и крупной дизайнерской фирмы. Новая работа не просто восстановила утраченный Сергеем статус, но и оказалась гораздо интереснее и несравнимо прибыльнее прежней. Сережа женился, приобрел приличную квартиру, купил себе подержанную иномарку, а жене — новый «Жигуленок». Правда «богатым» он так и не стал — на излишества, не говоря уже о роскоши, средства не появились. Зато ему с избытком хватало денег и времени для кино, спорта, постоянных путешествий и прочих семейных развлечений. Зная, в каком чудовищно напряженном ритме живет владелец фирмы, Сережа не уставал повторять, что на фиг нужны большие деньги, если они приобретены ценой отказа от человеческого облика. И что хорошо просто получать удовольствие от любимой работы, имея при этом кучу времени для общения с женой и ребенком.
Работа в фирме приносила Сергею не только творческий и финансовый комфорт, она еще снабдила его новыми друзьями. Ими стали подчиненные Сергея, души не чаявшие в своем «папе». То обстоятельство, что все они были моложе Сергея, дружбе не мешало и даже привносило в нее милый, родственно-семейный оттенок. Начальство не могло нарадоваться на отдел — сдают проект за проектом, не морочат голову скандалами и сплетнями, и атмосфера такая милая, что постоянно хочется, плюнув на запарку, зайти к мальчишкам на огонек.
Так продолжалось довольно долго, а потом что-то случилось. Из отдела стали уходить лучшие сотрудники. Сначала по ясным и радостным причинам вроде перехода с повышением в другую фирму или создания собственного дела. Потом люди исчезали под какие-то недовольные разговоры, ссылаясь на отсутствие перспектив и недостаток денег. Л когда большинство работников уволилось, неожиданно выяснилось, что оставшиеся в распоряжении Сергея подчиненные его не устраивают — кто слишком ленив, кто необязателен, кто злоупотребляет алкоголем. От этих Сергей избавился сам.
Он пытался собрать новую команду. На введение людей в курс дела потребовалась уйма времени. Сергею проходилось до ночи задерживаться на службе, работать в выходные и праздники. Он отказался от привычных развлечений и отдыха и вроде бы спас отдел. Но стоило только ему вырваться из аврала, как все кадры разбежались снова. Несмотря на неудачу, Сергей не бросил внезапно потяжелевшую трудовую ношу. Хотя он вовсе не хотел и в силу характера совершенно не мог быть героем-стахановцем, он вкалывал как проклятый, погоняя себя мыслью, что в его возрасте другой такой работы не найти. Ведь здесь было все, ради чего он учился, преумножал мастерство, все, что он любил и умел делать. На что, в его годы, он может рассчитывать в другом месте — расписывать матрешек? Циклевать полы в домах «новых русских»? Нет, он что-нибудь придумает и сохранит свое положение.
И Сергей придумал: он предложил хозяину, не надеясь на текучие кадры, сократить штат отдела и отказаться от малых заказов. Все крупные проекты Сережа сможет сделать сам на пару с верным помощником. Экономия на зарплате «урезанных» бездельников с лихвой покроет слегка сократившиеся доходы. Безумная затея получила одобрение, после чего еще некоторое время два человека стали работать за десятерых. Постепенно Сережа даже приноровился к новой жизни. Но усталость давала о себе знать. Оказавшись дома, он уже не хотел куда-то бежать или обсуждать с женой нашумевший фильм. Он все больше молчал, потому что говорить о работе в семье считал занудством, а ничего другого в его жизни на данный момент больше не было.
А однажды Сергей пришел домой не в себе. Путаясь и повторяясь, он кричал, что его предали, продали, что враги за его спиной плетут интриги, но он не позволит какому-то мальчишке, неучу, перебежать ему дорогу. Даже на следующий день он не смог толком объяснить жене Татьяне, что собственно случилось. А когда отошел от гнева, то повел себя как ни в чем не бывало. Таня решила, что мужа расстроил какой-нибудь банальный производственный конфликт. Она не сразу заметила, что Сережа становится все мрачнее и раздражительнее. А когда осознала случившуюся перемену, то расценила ее как личное оскорбление. По привычке выуживая разгадку обидной метаморфозы из своего зеркального отражения, Таня не вникала в сбивчивые монологи Сергея о ничтожных молокососах. В ответ она беззаботно предлагала Сергею бросить попусту переживать, заняться домом или, отправив дочку к бабушке, смотаться в Италию. Сережу с души воротило от этого бабьего лепета, и после нескольких ссор он оставил попытки поделиться с женой своими тревогами.
С тех пор если что-то и изменилось, то только к худшему. Сергей по-прежнему подолгу пропадает на работе, а дома, равнодушный ко всему, только молчит, смотрит телевизор или спит. Из последних сил он сохраняет свое положение в фирме, расплачиваясь за него всем своим временем, здоровьем, увлечениями и разрушенными планами.
Сейчас — пока Сережа не испортил вконец свою семейную жизнь, не схлопотал инфаркт и не пропал во тьме навязчивой мании — самое время остановиться и спросить: парень, что с тобой случилось? На кого ты стал похож? Однако Сергей терпеть не может подобных разговоров. Только во хмелю у него развязывается язык, и тогда, уничтожая остатки своего былого остроумия и обаяния, он злобно ругает молодежь, пророчит конец новым русским и клянется еще себя показать. В глубине души он считает, что жизнь обманула его, не дав насладиться плодами своих трудов, что позади — предательство друзей, а впереди — только старость.
Ужас ситуации заключается в том, что Сергей ошибается. Еще ужаснее, что для превращения этого огрубевшего, полинявшего человека обратно в красавца мужчину в полном расцвете сил и возможностей не требуется великих усилий, магии и колдовства. Сергею достаточно принять одно маленькое, простое решение, совершить даже не поступок, а так — ничтожный жест, и путь к моментальному возрождению и «омоложению» оказался бы для него открыт. И уж совсем худо, что жест этот не составляет тайны для всех, кроме Сергея. Он не хочет ничего о нем знать, и гневно отмахивается от любых советов и примеров, способных развеять его неведение.

Катя

Катька ужасно любит в наших диспутах прикрываться «пятилетними детьми», хотя ее дочери уже двенадцать лет. Эту разницу Катька улавливает не всегда. Когда она тревожится и боится — дочь для нее «пятилетняя», когда сердится и чего-то требует — дочь для нее большая. В ответ девочка выводит маму из себя болезнями, апатией и вечно скорбным видом.
- Ей ничего не нравится, — возмущается Катька. — Ни спецшкола, которую я с таким трудом пробила, ни курсы иностранных языков, ни новые учителя, ни одноклассники. Л у нее — стервы такой — способности и стопроцентный шанс сделать прекрасную карьеру! Я билась, как рыба об лед, платила, всем угождала, чтобы только она поступила в эту школу. А она, видите ли, недовольна и не хочет ехать со мной за границу. Ей на диване валяться лучше. чем отдыхать с матерью в местах, о которых я в ее годы и мечтать не смела. Эх, если бы кто для меня так старался...
Так ведь старались. Точно так и старались когда-то для Кати ее мама и папа — на пределе сил год за годом рулили жизнью любимой доченьки. До счастья не довезли, но дол г свой выполнили. Катька не хочет об этом вспоминать. В свое время она до того тяготилась героическими усилиями родителей, что при первой возможности сбежала из дома, из города, из далекого южного края. Чтобы забыть и по возможности не вспоминать эту часть жизни. Но знамя борьбы за построение чужого счастья, принятое из рук родителей, она не бросила и размахивает им при каждом подходящем и неподходящем случае. Она обожает дочь, желает ей добра, но, как и большинство взрослых, не способна отделить строгой чертой заботу от насилия. Пока у нее еще достаточно сил и власти, чтобы стащить дочь с дивана и отправить в путешествие, так и не узнав, почему той не хочется ехать в Париж. Но что станет с Катькой, когда эти силы кончатся?
В наших бесплодных спорах о том, «кто в доме хозяин» и «кому виднее», меня искренне и по-настоящему интересует лишь одна вещь. Я жду, что однажды подруга наконец услышит содержательный подтекст собственных жалоб и заметит, что ее главный аргумент — как дети что-то могут решать, когда мы сами вечно ошибаемся — пускает по ветру все ее попытки оправдаться. Ну не странно ли, что человек, откровенно признающийся в полной растерянности перед лицом жизни, на голубом глазу настаивает, что не только имеет право, а прямо-таки обязан руководить своим ребенком. Во имя интересов дочери, ее здоровья и будущего она уполномочена решать, что девочке носить, чем заниматься, чему и где учиться, с кем общаться. При этом из всех вошедших и не вошедших в перечень вопросов, относящихся к родительской компетенции, сама Катька знает ответ только на первый — что носить. Да и то не всегда.
 

Миша

Однажды, когда четырехлетний Миша шел с мамой по лесной тропинке, ведущей от их дачи к озеру, прямо на него из травы выпрыгнуло нечто противное и ужасное. Миша не растерялся — бесстрашно топнув по чудищу ногой, размазал его в лепешку. Убедившись, что теперь они с мамой в безопасности, Миша собрался рассмотреть поверженного врага. Но сделать этого он не успел, потому что спасенная мама повела себя на удивление странно. Она грубо схватила Мишу за руку и потащила его вместо озера домой. По дороге мама сильно ругалась и без конца причитала, что у сына нет за душой ничего святого, что он варвар и убийца, губитель природы, жестокий, бездушный мальчишка. Дома она впервые выпорола Мишу. Было ужасно больно, потому что наказали Мишу не рукой, не ремнем, а — вероятно, из большой любви к природе — немилосердно кусачей крапивой. Мальчик был так огорошен и смятен, что сначала даже не слышал, как после каждого удара мама приговаривала: «Не смей убивать лягушек и жаб, не смей никого мучить и убивать!» Измочалив вдрызг крапиву, мама закончила нотацию о пользе жаб и оставила Мишу сидеть взаперти. Перестав плакать, Миша в горе принялся размышлять о том, как бы он поступил сегодня, если бы знал заранее, что прыгучее чудовище называется жабой, что оно безобидно и «очень полезно для природы». Он боялся признаться, что и сейчас был готов раздавить гадину, потому что она — что бы мама ни говорила — отвратительная, мерзкая, страшная. Миша снова представил этот противный, раздувающийся сгусток и содрогнулся: «Что теперь делать, если она снова прыгнет на меня из кустов?» В это время в соседней комнате Мишина мама предавалась не менее тяжелым переживаниям. Она думала, как случилось, что у нее — такой тонкой, чувствительной натуры — растет сын с явными наклонностями к жестокости. Не она ли посвятила столько времени и сил рассказам о природе и животных. Да что рассказы! Сын собственными глазами видит, как она печется о бесхозных кошках, живущих в подвале их городского дома, как кормит голубей, как вывешивает зимой на окна кормушку для синиц. Чувствуя себя обманутой и разочарованной, она считала, что учиненное наказание было заслуженным: нельзя допустить, чтобы сын вырос моральным уродом. Ни мысль о несовместимости душевной трепетности, чуткости и добросердечия с поркой и крапивой, ни догадка о подлинных мотивах поступка сына маму в ходе этих печальных размышлений так и не посетили.
Увы, ей не пришло в голову, что мальчиком руководил здоровый инстинкт самозащиты. Она забыла, как много лет назад до обмороков боялась пауков, какой цепенящий ужас накатывал на нее, когда «безобидная», «полезная» тварь оказывалась у нее перед лицом. Это сейчас для нее паучок стал «обыкновенным насекомым», а когда-то он был воплощением всех злых инфернальных сил. От него необходимо было бежать, его надо было раздавить, после чего, ради сохранения душевного спокойствия, о нем следовало забыть. Последняя задача давалась труднее всего. А вдруг паук на самом деле уцелел и, спрятавшись, ждет ночи, чтобы напасть и высосать из обидчицы ее жизнь?
Кроме этого детского кошмара, мама забыла много других вещей, способных раскрыть мужественную, можно сказать, героическую подоплеку выходки сына. Например, она решительно не помнила, что все «безобразное» и «уродливое» когда-то казалось ей злым и опасным, как пугали ее в бане мятые, бесформенные тела старух, которых она принимала за настоящих ведьм. Если бы мама вернулась в то прежнее, детское состояние, она бы поняла, что Миша поступил, конечно, жестоко, необдуманно, но... правильно. Ведь до этого случая парень и жаб-то в глаза никогда не видел. Разве плохо, что он не дрогнул, не убежал, а проявил воинскую отвагу и сноровку? Жабу, конечно, жалко — бедняжка погибла абсолютно безвинно.
Как хорошо бы было, если мама, гордящаяся своей душевной тонкостью, объяснила это Мише без боли, унижения и запугивания. Тогда он сам раскаялся бы в содеянном, и искреннее переживание случившегося уберегло бы его от бездумного следования инстинкту самосохранения. Но произошло то, что произошло. Мама простила Мишу, а Миша вынес из наказания некий невнятный урок — защищаться нельзя. По прошествии времени эта догадка почти вылетела из Мишиной головы, однако через несколько лет постулат о недопустимости самозащиты приобрел для мальчика новую актуальность.
На этот раз его наказал отец. За драку, виновником которой был совсем другой мальчишка — некий профессиональный дебошир из параллельного класса. Почитая за доблесть быть зачинщиком неприятных историй, он наконец добрался и до Миши. «В шутку» отняв у моего героя портфель, он пригрозил выкинуть все его содержимое в окно. Миша ныть и канючить не стал, жаловаться не побежал, а решительно ввязался в бой за свое имущество, хотя и знал, что противник превосходит его и в силе, и в опыте. Драка завязалась нешуточная. В пылу сражения мальчишки изрядно намяли друг другу бока, порвали одежду и, между делом вдребезги разбив огромное окно, опрокинули на улицу горшки с чахлыми цветами. Оказавшимся под окном случайным прохожим настолько не понравился пролившийся на них дождь из стекла, земли и герани, что они не поленились явиться в кабинет директора. Школьным начальством было потрачено немало слов, чтобы уговорить пострадавших не обращаться в милицию. В общем, шум был ужасный, и родителей «вандалов», разумеется, вызвали в школу. Но так как отец верзилы был влиятельным и, соответственно, полезным для школы человеком, то весь груз вины за инцидент очень аккуратно и ловко был возложен исключительно на Мишины плечи.
Разбирательство проходило бурно и прилюдно. Мишин папа чувствовал себя ужасно. Он вообще терпеть не мог скандалов, выяснения отношений и всяческих свар. Враждебная, нервозная обстановка всегда приводила его в замешательство. Он боялся, поддавшись общему агрессивному настроению, потерять над собой контроль, наговорить лишнего, натворить каких-то дел, за которые потом пришлось бы стыдиться пли еще того хуже — извиняться. Папа был гордый, а точнее — самолюбивый человек. Проступок сына сам по себе его не беспокоил и не возмущал: «Подумаешь, мальчишки синяков друг другу наставили, на то они и мальчишки, чтобы драться, я в их годы и не такое устраивал».
Зато предъявленный счет за окно, горшки, цветы и явно вдогонку приписанные наглядные пособия его очень даже расстроил, так как денег у папы на возмещение ущерба не было. И это обстоятельство меняло всю картину, ибо финансовые проблемы папа терпеть не мог еще исступленнее, чем выяснение отношений. Увы, он мало зарабатывал и в тайне от всех и самого себя страшно этим мучился: ведь не лодырь, не неуч, а получает от государства за труды смешные крохи. Из-за того, что денег в семье едва хватало, любая незапланированная трата сразу поднимала раз и навсегда им запрещенный для обсуждения вопрос о смене работы и специальности. Жена, приученная молчать на эту тему, могла «просто сказать», что ей нечем платить за квартиру или сыну нужна зимняя куртка, и папа слышал за обыденными словами упрек: «работу не меняешь, денег не приносишь, семью не содержишь — совсем не мужик». В таких случаях он успокаивал себя мыслью, что он-то как раз и есть настоящий «мужик», способный, не размениваясь на мещанские глупости, хранить верность любимому делу. Но успокоение не наступало, потому что работа давно была не столь уж и любима, а денег хотелось все сильнее. А признаться в этом и перестроить жизнь сообразно новым потребностям, было и лень, и страшно. В результате папа молча вел нескончаемую дискуссию с невидимым противником, нагло обвиняющим его в потере мужского достоинства. Он героически держал оборону, однако любой финансовый «инцидент» перечеркивал его усилия и даровал победу ехидному оппоненту.
Вот и сейчас он стоит, как оплеванный, с предательским чеком в руках, а отец второго драчуна — самодовольный, лощеный толстяк — смотрит на него сверху вниз и всем своим видом говорит: «Ну, что? Попался?» Пропуская мимо ушей возмущенные рулады учителей, папа думал, что в детстве при малейшем удобном случае с удовольствием колотил таких вот выскочек и что Мишка молодец: «Весь в меня — настоящий мужик. Не сдрейфил, постоял за себя и "идеалы"».
На этой мысли папа споткнулся и заново оценил ситуацию. Какие, к черту, идеалы? Почему это сын молодец? Разве не из-за Мишки он тут стоит и терпит все эти утомительные разговоры и взгляды, разве не из-за него держит в руках идиотский счет, дающий тайному оппоненту очередную возможность усомниться в его мужских достоинствах? Куда он раньше смотрел?! Оказывается, сын растет опасным хулиганом. Сейчас счет за стекло и мебель, а что Дальше? Во что обойдутся семье его «шалости» лет через пять-десять?

Лиля

Атомная бомба любви
«Кого ты больше любишь, маму или папу?» Сей избитый вопрос бестактных взрослых — всего лишь игрушечная копия смертельного оружия, разрушающего в ребенке всякий вкус к жизни. Не тратя время на муляж, попытаемся разминировать куда более опасный снаряд — снаряд, заряженный «великой любовью».
Лиля очень хотела замуж. Так получилось, что с ранних лет она жила без отца, который умер совсем молодым. В Лилиных воспоминаниях жизнь с папой всегда сияла ярким солнечным светом, а весь остаток детства, проведенный без него, казался мрачным и безрадостным. Жесткий контраст, разломивший время на части, проистекал не из последовавших после смерти кормильца материальных трудностей — голодной оборванкой осиротевшая Лиля не стала, а большого достатка в семье вообще никогда не было. Девочку угнетала не бедность, а отсутствие мужского восхищенного взгляда, больших рук, спешащих поддержать и защитить, а еще — надежного, верного, прямого слова.
Дал бы все это Лиле папа, будь он жив, — большой вопрос. Но Лиля им никогда не задавалась. Она свято верила, что получила бы от отца всю любовь, на которую только способно человеческое сердце. А какая она, эта «вся любовь», Лиля узнала из книг и фильмов самого сентиментального содержания вроде «Алых парусов» и «Графа Монте-Кристо». Они успокаивали и обещали, что, если мечтать, верить и ждать, «Он» придет и привнесет в Лилину жизнь утраченное счастье. А так как Лиля быстро росла и хорошела, то особо долго ждать не пришлось. Женихов было много, но никакой разборчивости Лиля не проявила. Не долго думая, она быстренько вышла замуж, как и следовало подражательнице Ассоль, — за статного офицера, в которого Лиля влюбилась на танцах сразу и до беспамятства.
Замужняя жизнь оказалась, естественно, совершенно не похожей на любимые романы. Большую ее часть составляли скучные и однообразные хозяйственные хлопоты. Занимаясь ими через силу, Лиля мучилась оттого, что в провинциальном городке, в который им, как семье военнослужащего, пришлось переехать из столицы, не было ни привычных развлечений, ни интересного круга общения. Но гораздо большим разочарованием стали непосредственные отношения с любимым. Муж редко бывал дома, приходил усталый и, как Лиле казалось, хотел от нее только готового обеда и «этого». Об «этом» Лиля знала довольно много, и хотя времена всеобщей сексуальной грамотности еще не наступили, у нее была достаточная теоретическая подготовка. Что до непосредственного опыта, то, как девушка поэтичная и романтическая, она не заходила с кавалерами дальше безобидных поцелуев. Да и времени на практику у Лили не было — она вышла замуж, едва окончив школу. Тут-то и оказалось, что Лиле «эти вещи» не приносят райского блаженства. Секс для нее не был ни отвратителен, ни утомителен, но гулять с любимым под ручку, любоваться природой, обсуждать с ним фильмы или перипетии личной жизни общих знакомых было куда приятнее, чем заниматься «этим». Лиле были нужны не постельные ласки, а милые случайные ссоры с последующим многословным примирением или маленькая ревность мужа к ее успеху у «других мужчин». Еще большее удовольствие она получала бы, если муж хоть иногда носил ее по лестнице на руках, а все вокруг смотрели бы и завидовали. Но Лилин избранник не понимал прелести «настоящей» любви. Это не означало, что он был тупым солдафоном. Вовсе нет — муж отличался практической сметкой, образованностью, веселым, отходчивым нравом и, в отличие от жены, обладал прекрасным чувством юмора.
На этом чувстве парень и погорел. Ему казались забавными театральные повадки супруги. Он имел неосторожность постоянно подтрунивать над ее настроением и поведением. Делал он это с любовью и даже обожанием. Но Лиля этого решительно не понимала. В «Алых парусах» и «Графе Монте-Кристо» не было написано о том, что подшучивание над самым дорогим — одно из главных мужских свойств. Она не знала, что дурацкое мальчишество в духе дерганья любимых девчонок за косичку с годами никуда не исчезает и что ехидное мужское слово о новом платье — еще не свидетельство бездушия или холодности.
Даже и не пытаясь понять супруга, барышня предпочла счесть себя чудовищно обманутой. Внушив себе, что ошиблась в выборе, что муж, отказавшись быть Отцом и Принцем, разбил ей сердце и испортил жизнь, Лиля принялась «страдать». Неизвестно, во что бы эти страдания вылились, если бы не Лилина беременность. Такой оборот семейной жизни восторга у Л или не вызвал. В «алые паруса» ребенок не вписывался. Конечно Лиля «подразумевала», что дети в семье когда-нибудь будут, но сначала ей хотелось самой сполна насладиться мужской любовью и заботой. Немного подумав, Лиля осторожно завела речь об аборте. Но муж проявил «возмутительную черствость» и категорически запретил убивать своего ребенка. Ослушаться Лиля не решилась. Вдали от дома и мамы, без заработка, она целиком зависела от мужа, который теперь действительно смотрел на нее грозно и осуждающе.
Она покорилась и честно вынесла все родильные мытарства, с последующими пеленками, кормлениями, бессонными ночами и болезнями. Муж был счастлив, добр и нежен. Но его нежности теперь Лиле были не нужны. Под любыми предлогами она избегала близости, которая грозила новой беременностью. А этого допустить Лиля не могла. Она твердо решила, что, во-первых, детей у нее больше не будет, а во-вторых, следует избавиться от мужа, превращающего жизнь в однообразное прозябание у плиты и корыта.
Развод с военным человеком, даже на самый требовательный взгляд не имеющим сколь-нибудь значительных недостатков, оказался делом непростым. Кроме всяких формальностей и назиданий на суде, Лиля столкнулась с искренним недоумением судей: куда же подевалась ее собственная любовь? Что стало с той великой, неземной страстью, что подвигла Лилю выйти замуж и уехать в провинциальную глухомань? За очевидной риторичностью вопроса, над которым Лиле стоило бы задуматься давно и без посторонних подсказок, скрывалась что-то очень для нее неприятное, напоминающее осуждающий взгляд мужа во время ссоры из-за аборта. Но Лиля не дала себя запутать и добилась развода. Мало того, «непрактичная» принцесса проявила поразительную волю и находчивость, и через несколько лет имела полный набор счастья — столичную квартиру, возможность, не работая, вести светский образ жизни и мужа, готового удовлетворять ее романтические прихоти.
Однако насладиться всласть сказкой Лиле не удалось. Ее новый муж Леша, прогуляв с ненаглядной какое-то время, повстречав с ней рассветы, посидев на гранитной набережной Москвы-реки, в один прекрасный день оторвался на минутку от любимой, чтобы заработать немножко денег. И можно сказать, больше не вернулся — засосал мужика невесть откуда взявшийся в России капитализм. Первое же послабление, разрешающее организовывать кооперативы, торговать и совершать валютные операции, открыло в Леше — обычном инженере, десять лет киснущем за чертежами, — предприимчивого, охочего до денег человека.
Метаморфоза, случившаяся с Алексеем, резко расходилась с тем договором, что, вступая в брак, заключили влюбленные. Разочарованная первым браком, Лиля заранее, чуть ли не до Лешиного предложения выйти замуж, объяснила ухажеру одновременно поэтично и жестко: «Деньги, дачи и машины мне не нужны. И дети тоже. Достаточно намучилась с дочерью — хватит. Я сама еще ничего хорошего в жизни не видела. Так что если заводить семью, то для радости и счастья, а не для кастрюлек и огорода». Удивительно, но Леше этот манифест действительно понравился. Жизнь вокруг была и без того скучна и сера, чтобы делать из доставшейся ему феи домохозяйку. Жена превращала брак в непредсказуемый аттракцион, и после унылой, бессмысленной работы приятно было идти домой. Даже к отсутствию обеда Леша относился без раздражения и сожалений — зато нет той тоски, что сводила его с ума на службе. Он не притворялся, не обманывал. Просто он не знал себя. Оплот социализма, в котором он родился и вырос, не давал ему ни малейшего шанса встать на собственную стезю. А стезей этой однозначно был бизнес. И как только Леша увидел первые кооперативные ларьки, услышал о чьих-то сумасшедших барышах, он как с цепи сорвался — бросил ненавистную тупую работу, организовал несколько предприятий, удачно спекульнул на ваучерах, пристроился под солидную «крышу». Деньги он считал, только когда разорялся, а такие неприятности периодически случались. В хорошие же времена он вкалывал и богател, даже не думая о деньгах, — из удовольствия, из азарта, из желания доказать, что он лучше всех.
Уходить от жены Леша не собирался. Относясь к Лиле по-прежнему с любовью и восхищением, Алексей действительно не отдавал себе отчета в том, что фактически он исчез из дома. Да и Лиля не сразу поняла, что «небольшая халтурка» превратилась для мужа в смысл жизни. Сначала она даже поощряла его рвение. «Деньги, дачи и машины» оказались на практике не так уж и противны. Когда в семье появились первые крупные суммы, Лиля проявила неожиданную хозяйственность. Она поставила быт на европейский лад. Новая квартира, загородный дом, гаражи, прислуга и даже оформление офиса мужниной фирмы - все это было организовано ею. Она строила романтический рай наподобие тех, что видела в рекламе и телесериалах. Цель, побуждающая ее «терпеть» и «страдать», тоже оказалась заимствована из подобных сериалов. Лиля рассчитывала на то, что когда «все будет сделано, построено и куплено», то они с Лешкой и дочкой Юлькой заживут наконец «по-настоящему» — развлекаясь, посещая модные вечеринки и путешествуя. Мечта о соседках, обсуждающих, как муж обожает Лилю, никуда не исчезла. Пройдя через «евроремонт», она обросла дорогой отделкой и аксессуарами, но в сути своей осталась прежней мечтой о сильных, надежных, любящих руках, на зависть всем несущих Лилю над жизнью. Лиля не понимала, что для Леши никогда не наступит день, когда «все будет заработано». Конфликт назревал подспудно и грозно. Вопрос о его проявлении был вопросом времени, а точнее — Лилиного терпения. Терпения хватило года на два.
В один прекрасный день, после очередного Лешиного отказа пойти на некое развлекательное мероприятие, Лиля устроила сцену. Обиженная Ассоль визжала, рыдала и выговаривала все накопившиеся за два брака претензии мужчине, совершенно не ожидавшему от нее такого «кухонного» поведения. Три дня Лиля бушевала, плакала и делала вид, что уходит из дома. Три дня Леша надеялся, что у жены временный заскок. На четвертый день Леша сдался, пошел с Лилей на какую-то вечеринку, пообещал поехать с семьей в Таиланд и даже выполнил обещание. Дальше события развивались по этой же схеме: Леша исчезает на работе, Лиля рыдает, Леша идет на уступки, а «исполнив супружеский долг», снова пропадает с концами. Неудивительно, что при таком раскладе редкие дни, проводимые супругами вместе, не походили ни на ту рекламную сказку, о которой грезила Лиля, ни на то изящное, радостное времяпрепровождение, которое ценил Алексей. Лиля дулась, капризничала и, боясь традиционно-неизбежного исчезновения, устраивала сцены «авансом». Теперь развязка зависела уже от Лешиного терпения. Его хватило меньше чем на год. Он не стал разводиться, не ушел из дома и даже не завел любовницу. Просто однажды он принял участие в скандале не как жалкий статист, а как вполне достойный партнер. В запале он наговорил жене даже больше, чем думал. И о том, что ему осточертели ее капризы, о том, что он не собирается сводить жизнь к сидению у бабского подола, что если бы Лиля его любила, она нашла бы в себе силы понять его и гордиться им. После чего Леша намеренно не извинился, таким образом «официально» взяв самоотвод как от участия в скандалах, так и от обязательств развлекать скучающую Лилю. К новой реальности Лиля привыкла гораздо быстрее, чем можно было предполагать. Сделав полную ревизию своей житейской философии, она решила, что принцы давно перевелись, а «все современные мужики — козлы», и, соответственно, бесполезно разводиться, заново выходить замуж и вообще ждать от мужчин чего-то хорошего. В конце концов, у Лили на руках одни козыри — красота, романтичная душа, хороший дом и очаровательная дочь. К моменту, когда с горя Лиля «вспомнила» о Юле, той шел восьмой год.
До сих пор Лиля относилась к дочери как к неопасному хроническому заболеванию: с одной стороны, девочка была ее неотъемлемой частью, с другой стороны, осознавала эту неотъемлемость Лиля исключительно в периоды «обострения», когда появлялись какие-нибудь проблемы. Она делала для дочери все, что положено, и ребенок ни в чем не нуждался. Точнее — почти ни в чем, не считая мелочей вроде отца или чувства собственной значимости, которое ущемлялось постоянно, хотя Лиля никогда специально не исключала Юлю из картины «Моя счастливая жизнь». Однако место, отводимое девочке в этой картине, было неопределенным и постоянно терялось за первым, вторым и даже третьим планом, на которых располагались Лилины желания и надежды.
Поразительное дело! Казалось бы: кто, как не Лиля, пронесшая сквозь годы тоску по отцовской любви, построившая на этой тоске всю свою жизнь, должна была сто раз подумать перед тем, как вынудить ребенка споткнуться о такие же переживания. Но Лилю беспокоили только собственные беды, она боролась за личное счастье и считала себя в полном праве уйти от мужчины, который настоял на рождении этой девочки, был ей прекрасным отцом, но оказался слишком тривиальным и скучным, чтобы удовлетворить «духовные запросы» Лили. Не особо долго размышляла она и над тем, сможет ли новый избранник стать хорошим отчимом для ребенка. В сущности, это было чистое везение, что Алексей, жестко поставленный перед условием, что собственных детей, по крайней мере в этой семье, у него не будет, относился к Юле со всей возможной лояльностью и теплотой. Но «помешавшись на бизнесе», отчим, разумеется, перестал заниматься ребенком.
Думаю, что со своими детьми он обошелся бы так же. Но здесь особый случай — получалось, что Юля во второй раз потеряла отца. Однако потеря эта ударила по Юле меньше, чем истерики матери и гнетущая атмосфера, насаждаемая ею в доме. До сих пор мама казалась прекрасной королевой, жизнерадостной феей, позволяющей окружающим любоваться своими бесчисленными достоинствами и добродетелями. Теперь мама больше напоминала то фурию, которую приходилось остерегаться, то бедную сиротку, которую следовало жалеть. Чехарда из страха и жалости сжирала силы, «выданные» Юле природой на освоение мира, людей и самой себя.
По счастью, период семейных войн совпал с началом Юлиной учебы в школе. Школа стала для девочки законной лазейкой в жизнь, не ограниченную мамиными переживаниями. Не ходившая в детский садик Юля с восторгом заводила знакомых и подруг. Ей нравились учителя и одноклассники. О том, что кроме мамы на свете существуют еще и другие люди, Юля, конечно, знала. Но раньше они не имели к Юле никакого отношения — они просто проходили мимо. Теперь с ними стало возможно общаться, играть, ссориться и мириться. У всех детей были свои мамы и папы. И независимо от того, как часто они появлялись в школе, по рассказам одноклассников, по их поведению и привычкам, Юля многое узнала или придумала о «других родителях».
Сама того не подозревая, она упорно искала некую приемлемую формулу нового отношения к маме. Как выглядела старая — сейчас восстановить уже невозможно, да и не нужно. А вот что гласила школьная «наработка», известно: «Я люблю маму, но не хочу быть как она...» Самое здесь интересное — многоточие. На его месте должны были бы стоять либо некие свойства, либо некие обстоятельства, которые Юля решила не допустить в свою жизнь. Но что это за свойства и обстоятельства, Юля сформулировать не решилась. Возможно, она умолчала, не желая портить дивный образ феи, или из страха разрушить первую часть формулы, или просто у нее не нашлось нужных слов. Однако, несмотря на смазанную концовку, путь был определен — любить маму и при этом жить по-своему.
Но не тут-то было. Два поезда, давным-давно вышедшие из одной точки в противоположные стороны, вместо того чтобы разъехаться навсегда, столкнулись лоб в лоб на одноколейке. Истосковавшаяся по любви Лиля решила, что не тупые мужчины, а нежное женское сердце оценит ее прекрасную душу, согреет, успокоит и подарит радость. И сердце это должно принадлежать не какой-то завистливой, ненадежной подруге, а родной кровиночке, доченьке, ради которой она пожертвовала молодостью, красотой и личным счастьем. Версия о Лилиной «жертвенности», при всей своей бредовости, смотрелась убедительно и правдоподобно. Подмена подлинных, всецело эгоистических мотивов Лилиных поступков абсолютно преображала ее облик. Следовало лишь «упустить из вида», а затем навсегда забыть, что каждый Лилин шаг был продиктован даже не личной выгодой, а неким невротическим представлением об этой выгоде, — и перед людьми представала прямо-таки героическая женщина. Не каждая девушка решилась бы, как она, ради семьи отказаться от столичной прописки, домогательств поклонников и карьеры актрисы (с этакой красотой грех быть кем-то другим). Не многие на ее месте смогли бы во имя спасения любимой малютки-дочери развестись, штурмом взять Москву и выйти замуж за человека грубого, недалекого, но способного обеспечить ее ненаглядное сокровище.
Кому по силам опровергнуть этот миф, родившийся на пустом месте из одной привычки играть в любовь? Кто знал правду? Юлькин отец? Но он далеко и навсегда оттерт от Юли. Леша? Вот уж кому меньше всего хочется связываться с Лилей, в браке с которой он только числится. Сама Юля? Но ребенок понятия не имеет, что за штука такая — мотивы, и тем более не знает об их способности, раскрывая подлинный смысл людских поступков, проливать свет на душевные качества человека. К тому же Лиля ломала комедию с полной искренностью и самоотдачей. Со временем выдумка так к ней приросла, что стала чем-то вроде саркофага, скрывающего мумию. В то время как мумия сохла и тлела, саркофаг поражал величием и красотой. Построен он был с такой тщательностью и помпезностью, что окружающие и думать не думали о мумии. Даже те, кто знал Лилю давно, постепенно забыли ее подлинную историю и стали воспринимать женщину как мать-великомученицу.
Первой, на ком Лиля испробовала свой новый, сияющий святостью образ, была, естественно, Юля. Для нее, собственно, он и создавался. Испытания напоминали настоящую, тонко продуманную военную операцию. Для начала Лиля огорошила дочь известием, что они лучшие подруги. Потом поведала Юле, что она одна всегда была единственным смыслом ее жизни. Затем описала мытарства, через которые ей пришлось пройти ради дочери. Юля не знала, что делать с первым и пока единственным результатом внезапной «дружбы» — новостью о том, что она находится перед мамой в вечном, неоплатном долгу. У нее были основания расценить откровенно навязываемые отношения как обман, манипуляцию или «случайный всплеск» вечно бурлящих маминых чувств. В конце концов, она прекрасно осознавала, какое место занимает в доме. А речи в духе «я тебе отдала всю жизнь...» она разучила наизусть, слыша их в бесконечных семейных ссорах, давно приучивших ее к мысли, что «всю жизнь» мама отдала отчиму.
☼Как бы вы на месте Юли отнеслись к неожиданному Лилиному приступу материнской любви и дружбы?
☼Если бы Юля поверила в искренность матери, то что ей пришлось бы сделать со своими знаниями, опытом и чувствами, не вписывающимися в новую «реальность»?
☼Если бы девочка, сохранив собственный взгляд на вещи, не поверила россказням Лили, смогла бы она сохранить в своем сердце любовь к матери, откровенно играющей на ее чувствах?
☼Между чем и чем была вынуждена выбирать Юля?
Последний вопрос имеет принципиальнейшее значение. Потому что любой выбор — это всегда принесение жертвы. Чтобы создать, решить или просто получить нечто важное, мы вынуждены поступиться чем-то менее существенным. Выбор нас закаляет, «конструирует» или разоблачает, а главное — он формирует наш «индивидуальный» мир. Говоря попросту, если из многообразия возможностей и потребностей я выбираю, скажем, деньги, то мир для меня становится местом, где все что-то производят, покупают и продают, где куча банков, где от курса всяких индексов и акций зависит не только людское счастье, но и просто жизнь. Конечно, из этого мира не исчезают издательства, библиотеки и книжные магазины. Но их вроде как и нет. Зато в мире писателя они присутствуют в невероятном изобилии. Конечно, и писатель мечтает о сытой жизни, но голова его забита не подсчетами, а сюжетами, образами и внезапно пришедшими на ум сравнениями. Он не следит за биржевыми сводками, а приглядывается к людским отношениям, ловит нужное словцо и в случайной фразе находит удачное название для нового рассказа. Литератор будет жить этим, даже зная, что на гонорар от книжки не купишь и велосипед. Он добровольно и сознательно жертвует некой частью мира ради захватывающих игр с воображением. Бизнесмен и писатель не просто проявляют несхожие навыки, знания, способы мышления -они выбирают разные сегменты реальности, которые станут для них «всей жизнью». То же происходит с любым человеком, когда он формирует свое отношение к миру, людям и самому себе, выбирая между радостью и страхом, любовью и злобой, надеждой и отчаянием. Предпочтя одно другому, он оказывается в «субъективной» реальности, созданной его выбором.
Лиля поставила Юлю перед выбором не просто трудным, но и при любом результате создающим совершенно кошмарную реальность. На весах судьбы с одной стороны оказались самостоятельность, независимое мышление, умение разбираться в людях и уже сформулированная жизненная цель, с другой — любовь к матери и чувство родства. Здесь что ни отрежь — самостоятельность или любовь — все обращается гибельными для личности последствиями. К такой задаче не подступишься ни с рациональной меркой, ни с мыслями о большей выгоде. Инстинкт самосохранения, не позволяя мудрить и лукавить, опрокидывает все разумные или корыстные доводы. Обернувшись страхом, паникой или беспомощностью, он заставляет если не осознать, то почувствовать: отдать здесь чему-нибудь предпочтение равносильно размышлениям на тему, как целесообразней ампутировать «лишнюю» половину туловища — по вертикали или горизонтали.
В поисках ответа на безумный вопрос Юля, кое-как прошмыгнув мимо страха и паники, увязла в беспомощности. По существу, это была не настоящая беспомощность, а уловка, спасительная хитрость. Просто Юле оказалось удобнее признать поражение перед лицом непосильной задачи и уклониться от выбора, чем резать себя на части. И хотя ситуация выбора меньше всего считается с чьими-то удобствами и любыми средствами заставляет человека закатиться в какую-то лузу, Юле несказанно «повезло». Удержаться и закрепиться в невозможном, подвешенном состоянии «нерешения» ей помогла мать, а точнее — чувство вины, на котором Лиля принялась строить дружбу с дочерью.
Юля ухватилась за навязываемую вину и долг изо всех сил и научилась жить, исходя из принципа, что бессовестно сомневаться в чувствах и намерениях матери. Она принуждала себя играть в любимую мамину игру, тупо внимала всем ее историям и пыталась соответствовать высоким запросам и требованиям новоявленной подруги. Дилемма не разрешалась, а консервировалась и протягивалась во времени. Неясно, в какой «субъективной» реальности очутилась бы Юля, если бы решилась довериться собственным суждениям. Так же неясно, где бы она оказалась, если бы искренне и без сомнений приняла на веру новый мамин образ. Зато известно, что отказ от выбора и бегство в чувство вины создали для Юли мир-призрак, в котором нет ничего настоящего, постоянного и определенного, где запрещено думать, помнить, сравнивать и проявлять желания, ибо любое из этих действий неминуемо поднимало роковой вопрос: что делает мама?
А мама делала самые разные вещи — делилась ненавистью к отцу, отчиму и всему мужскому племени, требовала жалости и бурного сочувствия по малейшему поводу, сплетничала о личных проблемах знакомых, критиковала Юлиных учителей, следила, чтобы дочь не попала под чье-то влияние. Нет смысла ворошить список Лилиных «благодеяний», но на одной теме хотелось бы остановиться.
Одной из почетных обязанностей Юли в качестве маминой подруги стало создание выгодного фона для Лилиных совершенств. Для этого Лиля прибегала к мелким провокациям. Скажем, если ей нравился вид в парке, она требовала, чтобы дочь должным образом откликнулась на ее проникновенный восторг. Но Юля, как большинство маленьких детей не замечающая пейзажи, с куда большим любопытством рассматривала какую-нибудь усатую букашку, ползущую через дорогу. Она не находила вовремя тех верных слов, которых ждала от нее мама. Этого было достаточно, чтобы получить упреки в отсутствии поэтичности, вкуса и нежелании жить общими с мамой интересами. Как правило, за упреками следовал рассказ о том, как в Юлины годы мама тонко чувствовала природу. А если Лиле этого казалось мало, то далее следовали бесчисленные примеры из биографий более счастливых, чем Лиля, мам, у которых дети как дети, не то что Юля.
Со стороны казалось, что Лиля неустанно возится с ребенком. Но материнская забота и дружеское участие постоянно перерастали в форменное преследование и нескончаемое осуждение дочери. Юля на Лилин взгляд была то слишком толста, то слишком худа. Она то сутулилась, то держалась слишком прямо. Боясь, что внимание дочери переключится на сверстниц или мальчиков, Лиля пресекала «лишние контакты» и одновременно пилила девочку за неумение держать себя в обществе свободно и непринужденно. В компании Лиля без всякого стеснения любила обсуждать все подробности Юлиных «проблем» и свои усилия, направленные на их решение, публично ставя и без того приниженную дочь в ужасное положение.
Я специально задержалась на этой «мелочевке», смотрящейся на фоне других проявлений Лилиной дружбы и заботы совершенно невинно, потому что признаки «агрессивной любви» встречаются почти в каждой семье. То, что матери нежно тиранят дочерей, а отцы, подавляя сынов, поднимают свой «рейтинг», сейчас воспринимается даже не как издержки воспитания, а как само воспитание.

Оставив в покое все фрейдистские и психоаналитические толкования таких отношений, уясним главное: только человек несчастный, потерявший жизненную нить, себя и свой возраст, а потому втайне болезненно мнительный, жадный и мстительный, прибегает к подобным уловкам и развлечениям. Однако как бы дурно и негуманно ни выглядела родительская тирания, для детей в чистом виде она не представляет смертельной опасности. В конце концов, эта уродливая форма конкуренции может сослужить ребенку даже добрую службу. Она развивает волю, упорство, настойчивость, умение постоять за себя и, как сито, отсеивает все сорное, случайное и непринципиальное. Но перечисленными полезными свойствами «агрессивная любовь» обладает только тогда, когда она в довесок не укомплектована чувством вины, превращающим обычные подпорченные ревностью и конкуренцией семейные отношения в тихое сживание ребенка со света.
Взрослые взращивают и культивируют в детях вину полусознательно. Методы, стратегия и тактика здесь всегда продуманны, осознанны и подкреплены всякого рода демагогическими рассуждениями. Зато мотивы скрыты от разума и подменены «аффектами», которые манифестируются как забота о благе ребенка. При всем пестром разнообразии причин, заставляющих взрослых насаждать детям чувство вины, есть постоянная основа, генеральный мотив, объясняющий их поведение. В первую очередь это неумение взрослых проживать с ребенком естественно и совместно все бытийные проблемы и перипетии. А во-вторых, это полная неспособность нынешнего человека воспитывать ребенка собственной судьбой, собственными гармоничными отношениями с миром и людьми. Будучи не в состоянии подать пример счастья и самореализации, родители вынуждены заменять воспитание манипуляцией. А лучшего средства для осуществления манипуляций, чем чувство вины, придумать невозможно. Вина целиком парализует волю объекта манипуляций, лишает права на самозащиту, насмерть привязывает жертву к месту пытки.
В такой ситуации не может быть и речи о полезной конкуренции, развитии воли и закаливании характера. Из ребенка, прошедшего через подобное воспитание, может выйти что угодно — занудный нытик, чудак-одиночка, серийный убийца — но только не тот человек, который должен был из него получиться.
Из Юли получилась «моль в обмороке». До восемнадцати лет она старалась делать и говорить то, что нравится маме. С годами это правило стало прямо-таки священным, ибо стареющая Лиля смекнула: ее увядающая красота больше не помогает вести игру, зато слабое здоровье и расшатанные нервы могут стать прекрасным прикрытием для манипуляций. Так к игре «Ты меня любишь?» добавилась еще и игра «Ах, не убивай меня, пожалуйста». Теперь все, что противоречило Лилиным интересам, вызывало у женщины приступы всяческих хворей. Юля не вымыла посуду — значит, Юля не любит маму и мечтает, чтобы та слегла и умерла. У Юли появился поклонник — значит, Юля не любит маму и собирается оставить ее погибать в одиночестве. Хотела ли Юля записаться на какие-то курсы, съездить с одноклассниками за город или пойти на дискотеку, ее ждало страдальческое лицо матери и разговоры о принесенных жертвах, переходящие в жалобы на самочувствие. Проще было ничего не хотеть и действовать под диктовку матери, чем испытывать страх, стыд и угрызения совести.
Год за годом расплачивалась Юля за возможность не делать выбор между своими жизненными целями и тиранической любовью матери. Все природные задатки — цепкий ум, склонность к аналитическому мышлению, общительность — были ею добровольно испепелены. Но, видимо, что-то от инстинкта самосохранения в девушке все-таки осталось. Она довольно оригинальным образом воспользовалась новой, внезапно приоткрывшейся дверью в большой мир — институтом.
Хотела ли Юля получить высшее образование и какое именно, мама, естественно, не спрашивала. И вообще, если бы не обстоятельства, Лиля вряд ли сподобилась бы «отпустить» дочь от себя. Но надо было как-то жить и содержать неработающую Лилю, привыкшую к комфорту, дорогим вещам и развлечениям. Доить Лешу больше не удавалось. Юле исполнилось четырнадцать, когда «мужлан», щедро обеспечивающий давно развалившуюся семью, дав «отступного», потребовал развода. Неприятная процедура не только стала для Лили поводом для бесконечных задушевно-просветительских бесед с дочерью о своей страдальческой доле, но и подняла вопрос о будущем. Не Юлином, и не Лилином, а об их общем, совместном идиллическом счастье, которое теперь целиком зависело от Юли. Продавцом в магазине или медсестрой в поликлинике на такое счастье не заработаешь. Л значит, дочери надлежало получить высшее образование и сделать карьеру. Лиля, в свое время вместо института выскочившая замуж, строя грандиозные прожекты, испытывала и гордость, и зависть, и всяческие страхи. И хотя ее одолевали сомнения, не станет ли институт поперек дружбы, тесного общения и хозяйственных обязанностей дочери, ее практический интерес взял верх над сантиментами — Юля была отправлена на вступительные экзамены.
Она поступила, но не проучилась и семестра. Уйдя однажды с лекции, Юля исчезла и больше не появлялась ни дома, ни в институте. В течение нескольких суток Лиля, поставившая всех, кого только могла, на уши, узнала фантастические вещи, как будто взятые напрокат из самых глупых женских романов. Оказалось, что ее дочь вот уже несколько месяцев как замужем за стажером-иностранцем, что ее зять — черный как уголь негр, что живет он в какой-то дикой африканской стране, название которой никто доселе не слышал.
Нам не нужны открывшиеся подробности, тем более многие из них — сплошные догадки и домыслы. Чтобы вволю подивиться, достаточно и скупых фактов, доподлинно свидетельствующих: Юля действительно вышла замуж за темнокожего иностранца и добровольно, никому не доложившись, отправилась с ним в далекую страну, где весь жизненный уклад, нравы и даже климат не имели ничего общего с тем, к чему она привыкла.
Забавно, но Лиля, оставившая в молодости Москву и одинокую маму ради нищего офицера, сначала совершенно не верила в добровольность поступка дочери. Ни рассказы очевидцев романа, ни раздавшийся вскоре телефонный звонок из далекой страны, в котором сама Юля сообщала, что ее вовсе не выкрали и не принудили уехать — ничто не могло заставить Лилю осознать, что дочь попросту сбежала от нее. Она развернула кампанию по возврату «похищенного ребенка» на родину и даже нашла для этого нелегкого дела надежные каналы и нужных людей.
Однако все усилия доброхотов упирались в полное нежелание Юли спасаться. Как она там, в далекой Африке, устроилась, толком никто не знает. Скорее всего, первоначальные опасения о гареме, побоях и издевательствах не имеют под собой никаких оснований. Во всяком случае, все письма, независимо от их содержания, Юля получает и отвечает на них собственноручно. А это говорит как минимум о двух вещах: во-первых, Юля жива, а во-вторых, ее не пытаются отрезать от родины.
Почему Юля тайком вышла замуж и уехала в далекие края, где при любом стечении обстоятельств жить ей будет нелегко? Из всевозможного многообразия предположений я вижу лишь два пригодных к употреблению.
Первое. Если подходить к истории как к литературному сюжету, то Юлино бегство красиво смотрится на фоне версии о «всепобеждающей любви» — все те же «Алые паруса», принц-спаситель и торжественное отплытие в далекие края. Как в состряпанном на скорую руку романе, дочь повторяет путь матери: оставшаяся без отца девочка в поисках счастья бросает Москву, чтобы создать даже не семью, а личный маленький счастливый мирок. Но если у матери — лентяйки, злюки и эгоистки — по всем законам сказочной и дидактичной литературы ничего не получается, то Юле, как наследнице Золушки, обеспечен «счастливый конец». А то, что принц черен и королевство далековато, — это дань посконному «реализму», столь модному в нынешних русских телесериалах «из жизни простых людей».
Второе. Если рассматривать ситуацию с точки зрения «логики» построения судьбы, то о счастливом конце говорить просто глупо, ибо нет в рассказанной истории ни счастья, ни конца. Просто при первой же подвернувшейся возможности девушка укрепила и узаконила свое нежелание разбираться с собой и матерью. Тактика «не решения», «не поведения», освоенная Юлей в восемь лет, сама собой привела девушку к новому этапу бегства от выбора — географическому. Пока Юля была маленькой, ей было не только некуда бежать, но и «нечем» — кровное родство, привычка и потребность в любви лишали ее всяких сил. К двадцати годам этих сил не прибавилось, как не прибавилось умения критически осмысливать навязанную матерью игру и способности нести ответственность за свою нескладную жизнь. По сути, между восьмилетней и двадцатилетней Юлей вообще не прослеживается разницы, кроме маленького штриха — повзрослевшей Юле можно выйти замуж. Ей сделали предложение, она его приняла. Дала ли она свое согласие из любви или из расчета, замешанного на потребности избавиться от давления матери — как ни странно, не важно ибо это уже проблема супруга-добровольца. Для Юли же гораздо существеннее, что все ее личностные задачи — научиться отстаивать внутренний суверенитет, избавиться от мертвого груза искусственной вины, довериться своим желаниям, взять на себя ответственность выбора, наверстать упущенное взросление — остались нерешенными. Даже если ее экзотический брак основан на взаимной любви, он не принесет Юле ни избавления, ни счастья. Ей просто не хватит доверия, целостности, прямоты и уверенности в своих силах — самых необходимых инструментов, без которых не наладить отношений с новой родней.
Отъезд, тем более такой — без боя, без малейшей попытки объясниться, загнал Юлины проблемы на самые дальние задворки сознания. Держать их там без последствий невозможно, а вычистить эти авгиевы конюшни после бегства стало невероятно сложно, так как теперь они плотно заперты увесистым замком вины. Это уже не та игрушечная, придуманная Лилей вина, которую разбуженное сознание разоблачает и прогоняет в два счета, а вина настоящая, глубокая, утихающая только после Того, как человек изменяет породившую ее ситуацию. Как бы там ни было, а тайное исчезновение — поступок дурной, нечестный и оскорбительный. Никакие, даже самые уважительные, причины не способны его оправдать, ибо на поверку «уважительность» оказывается обычной слабостью духа и трусостью.
Так завязывается мертвый узел «перенаправленной» судьбы. Если прокрутить ситуацию наподобие видеоленты — назад в просмотровом режиме, — мы увидим, как говорил классик, одну «дурную бесконечность». Чтобы в далеком краю, в окружении новых людей построить свою жизнь заново и самостоятельно, Юле необходимо избавиться от парализующего, тянущего назад груза вины за предательское бегство. Чтобы освободиться, она непременно должна объясниться с матерью, что неминуемо заставит сформулировать суть проблемы и прямо сказать: хочу жить своей жизнью, хочу стать не такой, как ты, хочу настоящих отношений, а не вздорной игры. После чего пришлось бы претерпеть массовые разрушения — конец игры, исчезновение Лилиного «саркофага», своей надуманной вины. В новой реальности привычные Юлины «самоотводы» от жизни тут же потеряли бы всякое оправдание. Но именно от такой перетряски судьбы и убежала Юля на край света. Можно сказать, что она оказалась на чужбине действительно по принуждению. Но затащили ее туда не муж-злодей и не мать-тиранка, а Юлина уклончивость. Разберись она со своими проблемами, не было бы ни скоропалительного замужества, ни отъезда в Африку, ни груза вины.
В перспективе «дурной бесконечности» крайне причудливо выглядит не только сегодняшний Юлин жизненный результат, но и генеральный мотив, заставляющий девушку избегать прояснения отношений с матерью. Если в детские годы Юлей руководил искренний страх потерять любовь единственного родного человека, то со временем искренность этого страха явно поистрепалась. Положить конец материнской любви и заботе в том виде, в котором они доставались Юле, — разве не к этому постепенно свелись все ее желания? Разве не потребность порвать утомительную связь заставили ее тайно бежать? Возможно, если кто-нибудь сказал бы об этом Юле прямо, она бы не согласилась, обиделась и возмутилась. Но в данном случае ее согласие и признания не нужны. Факт отъезда, а главное — форма, в которой он был предпринят, говорят сами за себя: где это видано, чтобы трусливый обман служил укреплению любви, дружбы и взаимопонимания? Какой насмешливый поворот судьбы, какой жестокий парадокс — человек получает то, чего всячески избегал:
☼Юля стоически терпела давление Лили, лишь бы не чувствовать перед ней вины, а в результате оказалась виноватой в предательстве и бегстве;
☼-она послушно старалась внести в жизнь матери хоть какую-то радость, а в конце концов, нанесла ей страшное оскорбление и обиду;
☼-она боялась испортить отношения с мамой, но испортила их так сильно, что будь на Лилином месте куда более глубокая, сдержанная и добрая женщина, вряд ли бы она простила Юлю;
☼-она отказывала себе в любой мелочи, способной расстроить маму и тем самым навредить ее здоровью, а в результате своим исчезновением чуть не довела мать до форменного помешательства.
По сути дела, в этих драматических подменах нет ничего странного, ибо любое действие, выполненное из-под палки невротических переживаний, страхов и иллюзий, обречено на полный провал. Ведь вызревает оно и осуществляется не просто из «субъективной реальности», а из совершенно призрачного царства, созданного комплексами человека, порвавшего все связи с живым миром и самим собой. Чтобы продолжать пользоваться приемами, позволявшими в детстве как-то выживать внутри навязанной игры, Юле пришлось научиться не видеть, не слышать, не понимать вокруг себя ничего такого, что вынуждало бы ее перестраивать отношения с мамой. В сущности, она добровольно оглохла, ослепла и поглупела. Ждать от человека, находящегося в таком прелестном состоянии, эффективных решений, конструктивных действий и положительных результатов просто нелепо. Вот почему я уверена, что и за тысячи километров от дома Юля не найдет свободы: она «не разработала» себя. Если что-то изменилось — то лишь среда обитания, а Юля так и осталась прежней восьмилетней девочкой, не умеющей осуществлять выбор и отвечать за него. Скоро она влипнет в какую-нибудь другую игру, и куда тогда ей бежать?
Не будем гадать. У девушки есть время для работы над ошибками, и верится, что оно не пропадет даром. А вот у Лили времени мало, что, похоже, ее совсем не заботит. Помыкавшись по разным дипломатическим инстанциям, получив кучу доказательств добровольности отъезда дочери, она в один прекрасный день решила: то, что Юлька оказалась беглянкой, как нельзя лучше подчеркивает Лилино благородство и мученичество. Естественно, это открытие было обставлено совсем иными словами, всячески припудрено, припомажено и спрятано от сознания, но суть была примерно такая.
Так что Лилина игра от исчезновения Юли не пострадала, и даже новшеств в ней почти не появилось. Разве что зачин «ах, не убивайте меня, пожалуйста» стал еще жалостливее и зазвучал как «ах, поддержите меня, такую обманутую и брошенную». Да еще тема «все мужики — козлы» уступила место рассуждениям о неблагодарности родных детей, отчего заезженный рефрен об «отданной жизни» приобрел желанную драматичность и убедительность. Можно сказать, что Юлино бегство только увеличило Лилин выигрыш: повышенное внимание людей, всеобщее сочувствие и признание за ней высоких добродетелей. Даже многочисленные Юлины обязанности — терпеть, сочувствовать, внимать, потакать, выгодно оттенять — Лиле удалось без заметных потерь перераспределить по знакомым.
Когда жизнь вошла в привычную колею, Лиля даже задумалась — а не завести ли себе мужчину? Кормилец пришелся бы весьма кстати. Но, во-первых, опыт не позволил ей возлагать на мужчин серьезные надежды. А, во-вторых, отсутствие в Лиле примитивной корысти исключало всякие компромиссы — терпеть ради достатка общество заурядного обывателя Лиля не согласилась бы. Больше, чем кормилец, ей был нужен достойный партнер по игре в любовь и потраченную жизнь. И надо отдать Лиле должное — она не стала размениваться по мелочам, а обратила свои взоры прямо к Богу.
Знакомые расценили внезапную набожность Лили как естественный итог духовных исканий и страданий. Им ни к чему разбираться в тонкостях ее взаимоотношений со Всевышним, хотя их подноготная на виду и открыто дает себя знать в постоянных Лилиных жалобах на жизнь, на власти, на инородцев — христопродавцев и на неблагодарную молодежь. Женщина по-прежнему не проявляет ни малейших признаков понимания своей недоброй роли в судьбе дочери, в ней нет ни строгости к себе, ни смирения, ни тем более раскаяния. Создателя она пользует так же, как пользовала Юлю, мужей и друзей — исключительно ради поддержания игры в Ассоль, ждущую не то великой любви, не то избавления от житейских тягот, не то титула «страдалица года». Чем закончится ее партия с высшими силами, нам узнать не дано, а догадки здесь неуместны. Остается считать, что это конец Лилиной истории и что выглядит он вполне счастливым.
А что? Разве не выходила Лиля из всех передряг победительницей? Разве не удавалось ей приобщать к своей игре всех подряд, включая Всевышнего? Разве не получала она день за днем то маленькие, то крупные выигрыши в виде людского сочувствия, сострадания и внимания? Разве замороченная ее бесконечным шоу публика не подтверждала постоянно Лиле, что она полна совершенств и добродетелей? Даже в материальном плане ее жизнь удалась — никогда не работая, Лиля не знала той нужды, которую десятилетиями терпят миллионы честных тружеников. И нищая старость за это ей не грозит, ибо она сумела правильно распорядиться оставшейся после развода квартирой и загородным домом.
Согласились бы вы на такое счастье? Если вас в нем что-то смущает и не устраивает, то не могли бы вы это «что-то» ясно назвать и описать?
Вообще-то соблазн порадоваться за Лилю или ей позавидовать есть, и при чем довольно сильный. Но делать ни того, ни другого не надо, ибо существуют два обстоятельства, превращающие Лилино счастье в подлинный кошмар.
Прежде всего, самой Лиле от своего «счастья» не холодно не жарко. Она не может им насладиться и совершенно не чувствует ни своего везения, ни своих побед. Отчасти такая неблагодарность проистекает из обычной для всякого Царя Горы ненасытности и жадности. Но в большей мере она определена зависимостью Лили от избранной роли. К несчастью, у лицедейства есть один непреложный закон: если оно разворачивается не на сценических подмостках, а в миру, среди живых людей, оно тут же целиком поглощает притворщика. Это не важно, что Лилины любовь, страдания и жертвы — сплошная выдумка и поза. Разыгрывая обиженную страдалицу, Лиля переживает свои фантазии почти всерьез и чувствует себя несчастной «по-настоящему». Со стороны эти насмешливые кавычки прекрасно видны, а вот Лиля заметить их себе ни за что не позволит. И пусть от ее выдуманных и раздутых страданий так и веет невротическим удовольствием, однако насладиться им свободно и осознанно Лиля не может, ибо признание, что годами продолжающийся фарс приносит удовлетворение, превратит облюбованную игру в чистый обман. А Лиля не обманщица, не мошенница, не иллюзионистка, а безвольный и послушный реквизит для фокуса. Всемогущие факиры — Игра и Маска — вертят Лилей, как волшебным ящиком, демонстрируя публике то ее пустоту, то ее страдания и, не давая прийти в себя, не позволяют женщине заметить, как милостиво и терпеливо обходится с пей жизнь.
Это, так сказать, «субъективное» обстоятельство, проистекающее исключительно из особенностей Лилиной тактики. Но есть и объективная причина, заставляющая легкомысленных завистников отказаться от Лилиного счастья: оно слишком близко состоит в опасном и пренеприятном родстве со «счастьем» больных, содержащихся в психиатрических лечебницах. Кто знает, сколько душевнобольных, мнящих себя царями, полководцами или миллионерами, находят в бреду и грезах блаженное умиротворение? Однако мы не спешим разделить счастье сумасшедших, ощущающих себя Иванами Грозными или Рики Мартинами. Нас не соблазняет даже то, что в таком виде, возможно, нам было бы проще примириться с жизнью и самими собой.
Грань, отделяющая Лилю от людей, «официально» признанных нездоровыми, трудноуловима, если, конечно, не считать решеток и запоров. «Нормальная» тетка, строящая из себя любящую жену и мать, и псих, убежденный в том, что он Наполеон, на мой взгляд, разнятся лишь степенью поглощенности образом и мерой общественной опасности. Хотя, думая о том, что сталось с Юлей, буйный «Наполеон» мне представляется в общественном плане менее опасным, чем женщина, вооруженная атомной бомбой любви.

Ярослав

*надеюсь, что придёт время - напишу :)))

Родная кровь
☼Где наше слово равносильно приказу?
☼0т кого мы считаем себя в праве требовать беспрекословного подчинения?
☼На ком обычно срываем накопившееся раздражение и зло?
☼Кто чаще всего оказывается под нашей «горячей рукой»?
☼И еще один вроде бы не подходящий к теме вопрос: почему одинокие старики имеют склонность нудным ворчанием и истериками выводить из себя соседей, продавцов, пассажиров в общественном транспорте?
К последней ситуации стоит присмотреться внимательнее. Было бы ошибкой считать, что скандалисты, устраивающие неприличные сцены в «общественных» местах, просто больны старческим слабоумием. На самом деле агрессоры действуют умно и профессионально. Они точно выбирают и поле боя, и жертву, набрасываясь на человека, привязанного к месту. Номер разыгрывается как по нотам. Работник социальной службы, в силу должностных обязанностей принужденный выслушивать любой бред, продавец в магазине или контролер в трамвае, не смеющие покинуть рабочий пост, и каждый из нас, оказавшись на свою беду в одной очереди или одном вагоне с воинственным стариканом — все вынуждены, сжав зубы, терпеть выходки престарелого хулигана.
Однако у этой славной забавы есть обидный изъян: она слишком кратковременна. Как ни куражься, а рабочий день у продавца закончится, вагон куда-нибудь да приедет и конец удовольствию. Вот если бы жертву можно было привязать к месту пытки надолго и крепко...
Например, неплохо помыкать подчиненными на работе. Но для этого надо работать и быть чьим-то начальником. И, кроме того, подчиненные — люди хоть и зависимые, но не крепостные, могут и уйти. Куда более подходящее место для подобных удовольствий — армия. Но и здесь времени разгуляться маловато. К тому же кто тебя туда просто так пустит? А если и пустят, то это сколько же ради сладостной вседозволенности и безнаказанности самому придется страдать и мучиться? Все эти отдушины — скудный удел оригиналов и одиночек, и большинству из нас они не нужны. У нас есть особое местечко: закрытое надежнее, чем военная часть, гарантирующее сколько угодно времени, поводов и возможностей испытать силу своей власти. Это место — семья. Именно она способна стать легальным заповедником дискриминации: куда более жестким, крупным и убранным с глаз подальше, чем заповедник армейский. В ней под завесой «любви» и «заботы», не роняя себя в собственных глазах и в глазах окружающих, можно практиковать любые казарменные методы и приемы на людях, буквально привязанных к месту кровными узами. И никто не осудит, никто не помешает.
Скорее всего, на свете не найдется и двух уродов, сознательно, по трезвому расчету решивших создать семью лишь для того, чтобы испортить кому-нибудь жизни и удовлетворить наконец властолюбивые амбиции. Однако отсутствие кровожадных мотивов не мешает возникающим из самых романтических побуждений союзам превращаться в инструмент дискриминации и насилия. Большая часть причин перерождения высоких чувств в низменные инстинкты прямо связана с личностными свойствами людей, претерпевающих эту злую метаморфозу. О свойствах достаточно сказано в первой части книги, и повторяться ни к чему, тем более не они одни делают из семьи цитадель возрастной дискриминации.
Главная причина если и связана с человеческими слабостями, то очень хитрым способом — посредством провокации. Ибо кроме взаимной любви, поддержки и заботы семейный уклад, к сожалению, изначально и сам по себе предполагает ту самую привязанность «к месту», которая, как мы только что видели, делает из человека удобную жертву. Поэтому даже в благополучных и дружных семьях взрослые подсознательно ищут тайные тропы, ведущие на «свободу».
«Добытчикам» проще всего — сам промысел дает им право покидать семейную территорию и держаться на «независимом» расстоянии. При этом под маркой радения об интересах семьи могут скрываться как добросовестный труд, так и развлечения с друзьями, рыбалка и обычная пьянка. Кстати, маленькие дети, ничего толком не зная о таких «злоупотреблениях», в силу воображения и горячего желания ускользнуть от контроля взрослых часто склонны представлять себе времяпрепровождения вечно отсутствующих глав семейства именно в таком вот разудалом духе. Привилегия приходить домой «в любом виде» и «когда вздумается» становится для них атрибутом власти: хозяин не тот, кто ведет хозяйство и «воспитывает», а тот, кто реже бывает дома и при этом устанавливает в нем свои порядки.
Женщины, если они сами не добытчицы, не в праве использовать для бегства на волю почетную лазейку «ушла по делу». Более того. Начальственный пост и огромный оклад не ослабляет их семейную привязь — ребенок держит. Конечно, если средства позволяют, за чадом могут приглядеть нанятые за деньги повара, гувернантки и учителя. Они не оставят его без еды, воспитания и образования. Но и в этом, довольно редком для бедного русского быта, случае мать не свободна. Ибо только она сама своей любовью, вниманием и заботой способна возвести надежный мост, по которому ребенок сможет отправиться в огромный мир на поиски собственной судьбы. Не имея ни права, ни возможности отвлечься от строительства этой переправы, женщина ослабляет привязанность к месту «виртуально» — осторожно и незаметно она выносит часть своей внутренней, духовной жизни за пределы семейного круга. В зависимости от потребностей это завуалированное бегство принимает самые различные формы — от ритуальной болтовни по телефону с подругами до ежедневного посещения церкви. Для внутреннего побега годится все: просмотр сериалов, сплетни с соседками, беседы на серьезные темы с другом, имеющим общие с женщиной проблемы и интересы (как правило, этот друг — мужчина). А еще — занятия спортом или каким-нибудь хобби, учеба, курсы и, конечно же, посещение врачей и всевозможных психологических семинаров.
Может показаться странным, что я — горячий сторонник спорта, «кружков по интересам» и всех форм самообразования — смешала в одну кучу сплетни и учебу, спортивные занятия и посещения церковной службы. Однако это сделано сознательно. Потому что здесь важно не в какую сферу незаметно перемещается внутренняя жизнь женщины, а сам факт существования отдушины, с помощью которой она преодолевает границы семейного пространства. А преодолевать их надо обязательно: чтобы не прирасти «к месту», сохранить свою личность и не раствориться в жизни мужа и детей.
Еще одно средство избежать участи покорной жертвы, привязанной семейным поводком «к месту», подбросили феминистки. Их пропаганда женского равноправия и независимости, скрестившись с неистребимыми иждивенческими дамскими мечтами о принцах на белых «Мерседесах» и простой нормальной потребностью в мужской заботе, породили в женщинах некую причудливую веру в чудотворную силу развода. Зыбкая, вертлявая мысль об отходных маневрах и шансе при случае создать другую, «благополучную» семью становится для женщин либо толчком к действию, либо подспудным утешением. Что же, логика несколько ущербна, но зато оптимистична: если от «поводка» нельзя избавиться, то его хотя бы можно поменять на более удобный.
Наверно, в детстве я насмотрелась дурацких фильмов и поэтому долго считала, что развод — мужское оружие. Вот в кадре появляется суровое, замкнутое лицо мужчины. Он произносит: «Я ухожу». Или: «У меня есть другая женщина». А то молвит нелепицу вроде: «Мне надо побыть одному, пришло время о многом подумать». На миг какая-то черта выдает его замешательство. Но он умело прячет смущение за маской непреклонной решительности и уходит, оставив неутешную жену рыдать на диване (за столом, у окна, на лестничной клетке, в ванной). Стоны и всхлипывания в сочетании с трагической музыкой говорили сами за себя — тетю обидели и наказали, и, судя по всему, без покинувшего кадр противного дядьки не видать ей больше в жизни светлых денечков.
Под чарами подобных сцен я долгое время не осознавала, что в жизни все скорее наоборот. Что это не мой отец, а именно мама, проявив невообразимую настойчивость, обойдя все препоны и сложности, инициировала развод. Даже спустя годы, исключительно по собственному желанию решив разойтись с первым мужем, я продолжала считать, что в целом развод — мужской способ «вернуть себе свободу». Это представление, основанное на общепринятом мнении, что мужчина дорожит свободой, а женщина боится остаться одна, разделяло столько народа, что не было даже повода усомниться в его объективности. Но однажды совершенно случайно я услышала от некоего свободомыслящего господина утверждение, что мужчинам вообще не нужен развод: «Мы всегда способны обеспечить себе необходимую, достаточную и безопасную меру свободы. Для этого есть деньги, работа и молчание». Уже ввязавшись с ним в вялый спор, я вдруг увидела обсуждаемую тему совсем с другой стороны.
Определенно человек, которого я старалась опровергнуть, был прав — развод действительно не мужское, а женское орудие самозащиты, если, конечно, самозащитой можно назвать зажатую в руке гранату с сорванной чекой. Женщины прибегают к этой мере не только чаще, но и по более разнообразным поводам. Когда «любовь прошла», когда на горизонте появляется привлекательный и «перспективный» кавалер, когда муж уличен в измене и просто от отчаяния, от неумения наладить в семье доверительные, теплые отношения, от того, что «все плохо и ничего уже не исправишь».
Но ведь вы сами этого хотели. А если и не хотели, то в силу каких-то причин дали свое согласие на то, чтобы вас погрузили в это замкнутое пространство и объявили, что ваша личность будет перекроена по меркам выбранного вами партнера. Распорядок дня, труды и занятия, отдых и развлечения, рацион питания, одежда — все теперь должно соотноситься с его волей и вкусами. Когда вы соглашались на это добровольное самоотречение, на что вы уповали? Скорее всего, на то, что избранник любит вас и не злоупотребит доверием, не покусится на ваш внутренний суверенитет, не причинит зла. Возможно, что партнер сам в этом клялся. Только как можно рассчитывать на его великодушие и справедливость? Ведь он тоже здесь заключенный и, так же как вы, претерпевает всяческие принуждения.
Не удивлюсь, что вместо ответа прозвучат упреки в очернительстве института брака и семьи. Так что на всякий случай еще раз подчеркну: семья — это просто один из способов организовать свою жизнь, в котором изначально нет ничего «плохого» и ничего «хорошего». Но, как и все, что искусственно и специально создано человеком для собственного комфорта и безопасности, она способна в любой миг поработить и уничтожить своего создателя. Не мудрено, что, одной рукой держась за возможность постоянно жить в кругу любимых родных людей, в другой руке человек держит некое орудие, ключ или отмычку, способную разъять не в меру потяжелевшие семейные объятья.
И нет ничего дурного в том, что мужчины и женщины научились правдами и неправдами находить разные, но в принципе стоящие друг друга средства самозащиты. Без них совместная жизнь превратилась бы в настоящее заточение, в котором сильный и властный партнер имел бы не только искушение, но и неограниченные возможности поглотить слабого.
Дурно совсем другое, а именно то, что далеко не все в семье вооружены для самозащиты, не все способны оторваться от привязи. Если «мама» и «папа» сами выбирали друг друга, если в случае семейного краха они могут «передумать» и разойтись, то детям и старикам такая свобода и не снилась. Дети не выбирают себе родителей, старики — детей. Мало того: они не могут отказаться от «выданной» им семьи, ибо развод здесь не предусмотрен и немыслим. «Я не просил меня рожать» — этот детский вызов родителям, доводящий мам и пап до бешенства, — не хамство, а отчаянная апелляция к ответственности и здравому смыслу взрослых. Апелляция, как правило, напрасная и бесполезная.
Если бы детей и стариков держала в семье нужда в защите, уходе и пропитании, вероятно, у них и были бы возможности для маневра. Но положение предельно осложнено тем, их привязанность замешана на духовной потребности в родстве, любви и общении. Они не в силах перестать любить тех, кто ими распоряжается. Ну, разве можно найти более подходящих претендентов на роль униженных и оскорбленных! Естественно, что они становятся жертвами семейного произвола, как только склонность к своеволию, властолюбию и насилию начинает в сердцах взрослых брать верх над любовью и совестью.
Не поддаться на провокацию, не пользоваться условиями, как будто специально созданными для дискриминации, очень трудно. Тут мало одних благих намерений, и даже любви — тоже мало. Людей, способных строить семейные отношения исключительно на основе согласия, равноправия и уважения, можно приравнять если не к святым, то к духовным подвижникам уж точно. Ведь им удается преодолеть тысячи искушений силой или хитростью настоять на своем, превысить полномочия и просто сорвать раздражение на безответном существе.
Желающих день за днем, час за часом совершать духовный подвиг самоограничения, скромности и великодушия среди нас не найдешь. В лучшем случае мы рассчитываем на то, что наша любовь к детям и родителям искупит неизбежные издержки нелегкого совместного существования. В худшем — поступаем, как нам удобно. А удобно так, чтобы наши дети (а заодно и старики) не имели в семье голоса в решении насущных вопросов общей жизни — будь то наш развод, повторный брак, переезд в другой город, планы на будущее. Что касается личной жизни ребенка, состоящей из смен детского сада и школ, выбора увлечений, друзей и возможной профессии, из поиска собственных способов отдыхать, развлекаться, одеваться, выражать свои мысли, то весь этот важный и сложный процесс знакомства с собой и миром, все ради того же удобства, вытесняем насаждением нашей воли. Не зная, как отделить любовь от насилия, ответственность от самодурства, заботу о родном человеке от эгоизма, мы лицемерно называем свои диктаторские замашки воспитанием и радением о будущем детей.
Семья, как и армия, ежесекундно экзаменует человека, его гуманизм, самосознание и добрую волю. Результаты экзамена чаще всего неутешительны. Сплошь и рядом оказывается, что как армия содержится не для эффективной защиты рубежей, а ради контроля над гражданами и всеобщей воинской обязанности, так и семья создается не для духовного процветания всех ее членов, а для борьбы с одиночеством и бытовой неустроенностью. В итоге и та, и другая становятся для человека тюрьмой, в которой нет различий между тюремщиками и заключенными, ибо нахождение здесь уже само по себе сопряжено с несвободой.
Хотя разница все-таки есть: положение жертвы человек занимает по принуждению, а обязанности тюремщика исполняет исключительно добровольно. Энтузиазм самовыдвиженца выглядит особо неприглядно, если учесть, что его жертва заперта в узком пространстве, бегство из которого не только невозможно, но и заранее приравнено к низкому предательству. В семье бунтаря и беглеца окрестят выродком, неблагодарной, подлой тварью, в армии — дезертиром. Собственно говоря, в этом-то и заключается порочная сладость дискриминации: жертва принуждена не только ее терпеть, но и «любить», находя ей «разумные» оправдания.
То, что функции тюремщиков мы принимаем на себя неосознанно — либо в силу расхожих правил и привычек, либо под давлением житейских трудностей, — не снимает с нас ответственности за узурпацию личных прав и свобод родных людей. Хватит ссылаться на занятость, финансовые проблемы и стремительный бег времени. Если нас и поглощают дела, то по большей части бестолковые и суетливые. Мысли о материальной стороне жизни — со всеми ее компьютерами, факсами, газовыми вытяжками, кондиционерами, автомобилями, сотовыми телефонами — настолько разрослись, что сначала своей гигантской тенью закрыли от человека весь живой мир, а затем ослепили его душу. Нам больше нечем видеть и осознавать изменения, происходящие с нашими детьми. Мы не замечаем, насколько агрессивнее и нервознее они стали. Как жестко они ведут себя друг с другом, как беспощадны к природе, животным и старикам, как бесстрашно грубы со взрослыми. А между тем, это те самые люди, на понимание и сочувствие которых нам предстоит положиться в старости. И, похоже, нам лучше заранее приготовиться к тому, что рассчитывать на их благодушие не только наивно, но и небезопасно.
Это ответ. Это наше зеркальное отражение. Это тот мир, который мы построили. Осуждать подрастающие поколения за агрессивность и практицизм — верх глупости и лицемерия. Мы пожинаем плоды того, что не смогли сделать государство, семью и самих себя пригодными для воспитания в детях гуманизма, справедливости и бескорыстия. К чему мы их приучили? К государству, точно не знающему своих границ, к власти, стяжающей у нищих граждан последнюю копейку, к разговорам о том, что честно на жизнь не заработать, к дискриминации, к двойным стандартам, к полному расхождению наших слов с делами, к тому, что мир принадлежит Царю Горы.
Так чего же ждать от выросших в такой среде людей? Явно не трудолюбия, милосердия и душевного тепла. Скоро они подрастут и в духе времени и воспитания примутся и дальше ужесточать общественные правила и законы. В качестве хозяев жизни они не дадут нам — состарившимся и растерянным — никаких поблажек. Перспектива окончить жизнь в одиночестве и нищете заставляет нас оглянуться вокруг и очень пристально посмотреть на себя.
☼ Разве наш собственный облик и поведение не удалились бесконечно от норм и правил, которые мы насаждаем детям?
☼ Разве наши разбитые и изуродованные судьбы могут вызвать у кого-то желание нас слушаться и нам подражать?
☼Разве наши ненадежные, исковерканные неврозами чувства дают необходимое детям душевное тепло?
☼Что мы в таком жалком виде можем сделать во имя их будущего?
Я думаю, что только одно — прийти в себя и измениться к лучшему. Если задача окажется не по зубам, то надо ограничится переносом ревностного исполнения воспитательных обязанностей с детей на самих себя. Или хотя бы отказаться от возрастной дискриминации, сжигающей человеческое взаимопонимание, духовное родство и как следствие — нас самих.
 

Марика Тамаш